Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин

референты, инспекторы и просто женщины, всегда тут работающие, с незапамятных времен, но все забыли, в том числе и они сами, как называется их должность. Много курят, много пьют кофе. Вообще-то это не кофе, это раствор коричневого порошка в невскипевшей воде, но называется кофе. Специальный стол за ширмочкой для секретарей Союза. Там сидит с секретарем некто неизвестный, особо приведенный. Там не котлетка, а отбивная. Не пюре, а жареная картошечка. Там уже и графинчик. Но чуть-чуть — двести граммов. Ну, от силы триста.

Еще не вечер. Скатерти не белые, а, скажем, светлые — на свисающих подолах кое-где легкие потеки позавчерашнего соуса. Крошки хлеба по всей поверхности столов — чуток, но присутствуют. Пепельница — одна на четверых… Окурки горкой.

Это не Богема с большой буквы. Это… богемия. Не в смысле территория в районе Чехии, называвшаяся так в Средние века, а в смысле — окрестности настоящей Богемы. Еще не вечер. В четыре ресторан закрывается. Грустно и устало обедают официантки. Пара пьяниц толчется у буфета.

В шесть место у дверей занимает швейцар в форме. Барьер закрыт. Вход только по мере возможности. И по пропускам. И по блату. Еще — по пять рублей в руку. А также по договоренности. Ну и, естественно, по нахалке. Скатерти белые. Цены повысились. Состав официантов обновился — больше стало мужчин. За дело берутся мастера. Пошел народ. Не густо, но пошел. Это все еще не Богема. Первые посетители вечерней смены — это просто те, кто опоздал в обед или не был допущен, и теперь они хотят жрать. А вот квартет болтунов. Актеры. Спектакля сегодня нет, и у каждого в кармане по двадцать рублей, свободно конвертируемых в пищевые продукты. Пришли вволю потолковать, пока чисто и не шумно.

Это все еще не Богема. Богема не приходит после работы и не заказывает обед из трех блюд. Богема не сидит четыре часа за одним и тем же столиком. Богема не замыкается в компании тех, с кем пришел. Богема — это… Ах, да что говорить! Богема НИКОГДА НЕ НАЧИНАЕТ свой вечер! Чудесным образом ВЕЧЕР Богемы начался еще ДНЕМ. Богема всегда приходит из какого-то ДРУГОГО МЕСТА, где было “просто кошмарно”, о чем со смехом можно вспомнить здесь, в новом месте. Богема может позволить себе, не опасаясь, говорить громко, потому что говорит она на своем языке, понятном только ей самой, — отрывками слов и образов…

Утренняя смена. Богема все больше хмелеет, но элегантность не изменяет ей. Даже более того, весь этот зал, все круто разгулявшиеся посетители — все эти полуудавшиеся актеры, полуспившиеся мужья разведенных с кем-то жен, сыновья владельцев государственных дач, зам. зав. отделами специальных журналов, сошедшие с круга бывшие знаменитые спортсмены — всё это так жалко выглядит рядом с Богемой, тоже пьяноватой, тоже полуудавшейся, но уже удаляющейся… утекающей элегантной змейкой друг за другом и, “медленно пройдя меж пьяными”, помахивая бутылками виски и бананами, купленными у Клавы в буфете (“Jonny Walker” 0,75, всего за 18 рублей), направляющейся дальше, дальше… в мастерскую Коляна или Богомола пить кофе, сухое вино, опять кофе, армянский коньяк, кубинский ром, опять кофе, поглядывать на не просохшее еще концептуальное полотно Коляна (или Богомола), а оттуда, перешептываясь с какими-то как из-под земли взявшимися типами со странными иностранными акцентами, под ручку с подозрительно трезвыми для этого времени весельчаками с глазами провокаторов, движется дальше по бессонной Москве, где водка в этот час не продается нигде, но достать ее можно везде… Богема не кончается никогда».

Ресторан Дома актера настолько притягивал гостей столицы, что некоторые, впервые посетив Москву, и вовсе стремились попасть не в Мавзолей Ленина, а сюда. Встречи в ресторане не заканчивались после его закрытия, а плавно перемещались в другие злачные места, например в рестораны московских аэропортов, работавшие круглые сутки, что говорит о том, что некоторые мастера культуры в деньгах особо не нуждались.

Вспоминая свою бурную молодость, Василий Аксенов писал, как, выходя поздним вечером из ресторана, его друг Евтушенко был способен часами бегать по улице Горького и мучить случайных прохожих одним вопросом: «Кто в России первый поэт?», надеясь при этом на то, что назовут именно его фамилию. Но прохожие почему-то называли совсем других поэтов. Как-то в ресторане к ним с Евтушенко подошел незнакомый человек и спросил: «Вы Евтушенко?» «Да», — ответил тот. «Тогда, может, вы что-нибудь споете?»

Несмотря на наличие «своих» творческих ресторанов, в Дом актера как магнитом тянуло представителей и других богемных профессий. Хлебом их не корми — дай посидеть или банкет закатить по случаю юбилея. И ведь какие юбилеи отмечали — не 75 и не 80, а всего лишь 40 и 50, будто боялись опоздать. Характерный пример — Борис Мессерер с его бездонными финансовыми возможностями. В 1988 году по случаю своего пятидесятилетия он закатил такой праздник, что многим, дожившим до восьмидесятилетия художника, до сих пор икается. Борис Асафович просто взял и снял на всю ночь ресторан Дома актера, наприглашав всех, с кем он за свои полвека съел не один пуд соли, короче говоря, всю богему. В итоге банкет обошелся художнику так дорого, что он угрохал на него не только все свои сбережения и авансы, но и подаренные родным папой (Асафом Михайловичем) деньги от продажи автомобиля и в результате залез в долги, которые выплачивал чуть ли не до следующего дня рождения.

На художественно расставленных и уставленных столах в Доме актера было тесно от яств. Гостей, без устали поднимавших тосты за именинника и перебивших в тот вечер за его здоровье гору хрусталя, развлекал живой скрипач — популярный у московской богемы Александр Якулов, музыкальный руководитель цыганского театра «Ромэн» (и племянник Жоржа Великолепного). В галерее Шилова на Знаменке висит портрет Якулова — красивый, высокий человек во фраке, с гривой роскошных волос. Якулов снимался и в кино, в частности про неуловимых мстителей.

Свой юбилей Мессерер отметил по-настоящему, по-богемному. Зачем он это сделал именно таким образом, художник объяснял позднее: «Я сам с изумлением вспоминаю многие свои поступки вроде этого. Такие фантастические акции тогда в Москве мало кто мог затеять. Тогда жизнь была регламентирована, проходила под постоянным наблюдением разнообразных органов и в общем-то была бы невыносимой, если ее маразму не противодействовать. Не сотрясать ее казенные устои хотя бы подобным “богемным” образом. Не хочу теоретизировать, но, видимо, в моем характере всегда было некое фатальное предощущение судьбы, убежденность в том, что я все делаю правильно, неясное, но твердое понимание своей роли и в искусстве, и в жизни страны». А страна тем временем на всех парах катилась к развалу.